>>> Бильярдная >> Холл

Сколько стоит это счастье? Двенадцать су или целый подол луидоров? А может наркотическое безумие освежеванной французской куртизанки в элитном борделе на улице красных фонарей исчисляется далеко не в су, экю и золотых луидорах, а в чем то вроде пинт пролитой крови и дозах героина натощак? Или может просто в адреналиновых уколах, вкупе с инсулиновыми иньекциями внутривенно? Хотя, черт их разберет, эти меры весов и системы ценностей в прогнившей насквозь обители порока, озаряемой удивленным взором Фемиды. Юни знать не положено, Юни положено молчать. И совсем не потому, что по правилам карточного стола проигравшие уходят молча, а именно из-за того что любое оброненное слово будет привлекать всеобщий интерес к юной Мадонне в белоснежном пиджаке, цвета альпийской тишины. Впрочем, интерес со стороны не важен - безупречная репутация и изворотливый ум, два необходимых инструмента управления толпой. Любой. Пусть даже и самых опасных криминальных авторитетов мира. А Неро обладает и первым и вторым в достатке, потому шаг тверд, потому дыхание не срывается от страха, а в глазах все та же непоколебимая сталь решимости.
А ведь минут десять назад все то было косвенно. Ведь сбитое на "ты" дыхание, сорванный голос, хриплый вдох-выдох-выдох и глухой стон далеко не привилегии юной мафиози, далеко не сильные стороны бездыханной репутации. И только дубовая преграда сохранила в тайне маленькое отступление от безукоризненного амплуа. Но роли, маски, все то бренно, все изменится. Прямо сегодня, прямо сейчас. Не обязательно, что именно в роскошном пафосе холла, который без тени смущения пересекает юная Принцесса, но где то рядом. Ведь стрелки переведены, взят курс на суицид. А оправдать можно все. Ведь невольно лениво брошенное слово "самопожертвование" заменит сотни объяснительных и соберет на хрупких остроугольных плечах восхищенные взгляды биоматериальной массы, именующей себя криминалитетом и взирающей на бледно-мраморную кожу бедер снизу вверх. А ведь шелк ее спины, она знает, конечно, без сомнения, будет и принадлежит только одним пальцам - столь эгоистично нахальным и тонким, что порой кажется им и не нужна эта доза упоительной боли от электрических разрядов на нежной коже лопаток. А хочется, так обидчиво хочется, быть нужной и... Впрочем Джессо уже загорелся - ядовитая искра в глубине фиалковой бездны, смененной безмерно проницательным аметистом радужки, пропущенный вдох - Босс Мильфиорре быстро воспламеняется, особенно когда игрушки стоят огня. Не менее быстро он берет себя в руки.
На плечи с какой-то задумчиво-отстраненной нежностью ложится плащ и не впервой за вечер Юни тянет прижаться губами к виску обладателя аристократичных кистей и шепнуть на разгоряченном итальянском какую то до одури бредовую фразу, вложив в два слова все осколки, остатки изодранной в неравной битве души. Но Джессо отстает, а Химе шага не сбавляет. Неторопливо, плавно скользя по божественно-олимпийской роскоши холла, Юни мечтает лишь об одном - разучится мечтать.
Бесшумной тенью выскользнув на портик перед замком, Неро непривычно зябко передергивает бледными плечами под тяжестью накинутой одежды и кутается в плащ - стройные тонкие ноги все равно мерзнут, но кому есть дело до холодных лодыжек юной принцессы. Юни поднимает голову и чуть теплеет, улыбаясь уголками губ - стемнело и Небо, уже не ее и совсем не в алмазах, усыпано мелким крошевом звезд. Замерев где то меж мирами, где то в отдалении сует, они будут неизменны, неважно кто будет править этим миром - вавилонская блудница, Иуда или белоснежный Лис с фиалковыми глазами. И маленькой принцессе кажется, что ей бы место там - на осколках небосвода. "Во всех мирах, какие знаю, какой бы не была земля, оно всегда будет таким." Принцесса улыбается. Очень хочется по-детски наивно протянуть озябшую ладошку вверх и коснуться кончиками пальцев острых иголок в пока еще не иссиня-черной, но бледно-темной синеве небес. Очень хочется бросить эту глупую игру, бессмысленное противостояние и вечно вот так смотреть. На звезды, на потухающий закат, на глупость совершенных дел. Очень хочется сдаться и упасть острыми коленями на аккуратную дорожку сада, угаснув в безмерном людском потоке. Но нельзя, ведь слабость непростительна, не так ли Джессо?
Но слабость маленькой принцессы сквозит во всем хрупком облике фарфоровой статуэтки - красивое украшение для свадебного торта, маленькая изюминка мафиозного мира - слабая девочка с глазами самого чистого льда, окрашенного алыми пятнами крови. Покинув громаду замка, Неро сбавляет шаг и опускает голову, вновь кутаясь в плащ и пряча бездну очей за резкими лезвиями ресниц. Да, безусловно хочется сдаться. Ночной бриз веет ароматом старых сосен и манящей темнотой неизведанного леса. Бросив мимолетный взгляд на стволы вековых деревьев Юни сожалеет о том что в поместье Вонголы не водятся волки и иже с ними - они бы куда быстрее окончили бессмысленную игру Лилии, окропив бледную шею рубиновыми каплями неизбежности. Сожаление. Теперь ей есть о чем жалеть. Маленькая принцесса идет к паркингу неторопливо, по-ребячески зябко содрогаясь от порывов ночного ветерка. Да и к чему спешка в таком скрупулезном деле, как осмысленный проигрыш. Маленькая Лилия взглядом обыскивает парковку - сотни дорогущих автомобилей, шепот погашенных фар и безмолвие, повисшее над площадкой говорят о том, что водителей, швейцаров и прислуги, включая охрану, на паркинге нет. А зачем она в поместье сильнейшего клана итальянской криминальной элиты - любое покушение на чужую собственность будет наказано с той жестокостью, которой обладают только Доны. Статуэтка бредет среди темнеющих остовов механических зверей и блуждает взглядом, отыскивая привычный ей силуэт, напрочь забыв о том, кто сопровождает ее. Наконец отыскав нужную машину, маленькая Химе без тени сомнения распахивает одну из дверей - сигнализации не предусмотрены в столь дорогих иномарках, хотя на подобных мероприятиях и вовсе не принято запирать авто. Прогретый кожаный салон встречает девушку привычным ароматом дорогого парфюма и ласковым теплом после, кажущегося теперь ледяным, воздуха паркинга. Забыв о мерах приличия и Бьякуране в частности, Юни поежившись забирается на сиденье и замирает, закрыв глаза. Кажется, можно было бы сорваться сейчас куда нибудь в Палермо, куда нибудь где нет бездумного холода покерных игр со Смертью, куда нибудь где гостеприимно светит оранжевый диск, похожий на ее пацифиер. Кстати о соске, Джиглио Неро бегло окидывает взглядом один из встроенных в салон контейнеров и касается кончиками пальцев ядовитой пустышки. Греет. Хотя нет, ее греет лишь скрипучая кожа салона и теплый воздух в машине, заботливо прогретый водителем на случай внезапного появления принцессы.

Минорный шепот легкого ночного в кронах деревьев, тяжелая поступь сумерек, крадущая остатки тепла из бескрайнего простора низкого неба с зажигающимися звездами. Шелест листвы напоминает переговоры у костра - незримо легкие, невесомые слова, оброненные невзачай, кажущиеся несущественными, а на деле несущие в себе важную сущность мира. Ночь опускается на Италию безмолвно и тихо, не принося суетливой радости оживленным городам и не взрывая томно-темный бархат небосклона сотнями огней салютов. Нет, Италия молчалива и торжественно-прекрасна, словно фортепьянное соло и горячий чай во влажных пальцах.
Совершенно забыв о Бьякуране, Юни прижимается обнаженным боком к неживой, скрипящей коже салона, вдыхая мертвый синтетический аромат и сжимая в тонких, аристократично-бледных пальцах оранжевую соску. Тепло внутренностей мертвой машины дарит успокоение и секундный отрыв от реальности, полет над верхушками сосен, безмятежную гладь иссиня-фиолетового шелка неба с мелкой россыпью ярких звездочек. Сквозь тонированное стекло еще не совсем почерневшее небо кажется совсем темным и пятнышки светил выделяются еще ярче, отчего становятся лишь притягательнее. Принцесса выпускает из пальцев пацифиер и касается ледяного стекла, опираясь на сиденье одной рукой, а второй скользя по гладкому окну, словно запертая в открытой клетке.
Под такое настроение, Маэстро, подходит соло. Обязательно минор и фортепьяно, обязательно легкие пальцы на черно-белой клавиатуре рояля и безукоризненное звучание гармоничной мелодии, режущей тишину сумерек лунным лучом. Обязательно белый рояль, подороже и побольше - сценический и букет из черных лилий и белоснежных анемонов, разбросанных по крышке инструмента словно непокорные ноты по мелодичному голосу музыки. Гипнотично и завораживающе, словно низкая луна над кромкой леса, словно кровавый диск спутницы Земли над живописным пейзажем Венеции, где пахнет дождем и кровью, где звенят шпаги и нежнейшая гармония сопровождается плеском воды в каналах. В такой Венеции нет поющих гандольеров и шумных торговых улиц, нет суеты каждодневного существования. В ночной Венеции на двоих есть только шепот сосновых верхушек Сицилии, аромат кровавой вендетты с нотками лучшей оружейной стали и роскошное ложе на двоих прямо под окном, устланное непременно черным шелком, таким же как непоседливые воды венецианских каналов, пропитавшихся кровью. И обязательно огромная луна, с нежно-алым оттенком, словно окропленная слезами и последними вдохами флорентийских художников. Кажется, это Да Винчи. Кажется, это де Сад.*
Неро закрыв глаза прислушивается к волшебству ночи и мелодичному перезвону фантазии и реальности, утопает в грезах, отдаляясь от настоящего, паря над макушками вековых сосен, пропадая в сумерках ночи и сжимая в ладони Утреннюю Зарю. Принцессе кажется, будто она уже не в "тесном" салоне Майбаха, не на парковке перед роскошным замком мафиозного клана, блистающего роскошью и наигранным пафосом, а где то далеко далеко, касается пальцами шероховатого подоконника над постелью черного шелка и любуется диском мстительного светила. Где то далеко, где вместо шепота деревьев играет музыка стонов и выдохов, минорных вдохов и сбитого дыхания на опиатах.
Голос Джессо заставляет Химе слепо моргнуть, возвращаясь в реальность, и чуть испуганно обернутся, сталкиваясь безмерно синими, бездонными очами с фиалковым взглядом, наполненным ядом мертвых орхидей. Белоснежный мафиози шепчет, с придыханием, так как шепчут только безнадежно больные и смертельно влюбленные, шепчет на родном итальянском, дополняя рокот бриза в кронах лесных сосен и мелодию лунных капель по венецианским каналам ее воображения. Первые несколько секунд Юни не слышит слов, наблюдая лишь за тонкими точеными губами Бьякурана и  ядовито-пронзительными глазами, оттененными белоснежной челкой. Так и тянет прикоснутся, взьерошить, невесомо растрепать непокорные пряди и прижать ладонь к бледному лицу, наполненному потусторонней мудростью и решимостью, переплюнувшей решимость многих. А в глазах все тот же аромат смерти, все тот же всплеск адреналина, и Юни чувствует как начинает ускорятся пульс в жилах мертвенно бледных, мраморных рук ее личного наркотика. Джессо опускается перед Неро на колени, касается пальцами замерзшей лодыжки и от невесомых прикосновений душу выкручивает похлеще передоза кокаином. Юни затаив дыхание, задержав героин в легких, следит за каждым размеренным движением, податливо вздрагивая от касаний невозмутимо-бледных пальцев к пергаментно-тонкой коже. Сознание послушно отходя на задний план очерчивает острые шпили ночной Венеции, которая кажется уже видна за стеной сосен, но недосягаема словно недры небесно-синих глаз, словно никотиновая отрава, пропитывающая каждый миллиметр кожи. Освободившаяся от изящной и мучительно-невыносимой босоножки, девичья стопа вздрагивает и невольно тянется, разминая затекшие мышцы. Бескровные губы Бьякурана очерчивают линию вен, касаясь кожи невесомо и заманивающе, пьяняще мало. Неро сама того не осознавая изгибается в сторону лидера Альянса и робко касается пальцами белоснежных волос, перебирая пряди и невыносимо трогательно очерчивая висок и холодную щеку. С губ срывается предательски дрожащая просьба, а чувства вновь ловят в воздухе аромат винного букета и крови. Крови со льдом и сталью шпаг на кончиках вороных крыльев ночи.
-Ho freddo. Согрей...

*  Юкио Мисима "Маркиза де Сад"

Отредактировано Yuni (2010-09-01 02:02:37)

Это сродни предательскому холоду ледяных капель дождя на влажном, запотевшем стекле. Это Франция и ее дождь, это нежность на грани безумия, это мурашки и тонкий пергамент с каплями чернил, брызгами теста Роршаха на бледно-молочных плечах наигранной аристократичной куртизанки дворового происхождения времен Короля-Солнце. Их убивали. И ее убьют.
Но сейчас это совсем неважно, ведь по венам бьется истошной истерикой, одуревшим пульсом скрипично-минорная алая жидкость, больше похожая на десертное вино, привкус которого остался на губах еще с того раза, еще с тех капель безумия.
И почему то ее безумно тянет на французский, а пересохшие губы сами шепчут на полусбитом, полузагнанном выдохе, тихо, но кажется что шепот рвет вакуумную тишину, как рвет минор динамики концертных колонок.
-Ça fait du temps, quand on y pense qu’on aimerait tant avoir une chance...* - и ее голос в который раз прерывается чередой его мелкого дыхания, опиумно отравленного, бесконечно горячего, будто Джессо и есть воплощение своего белого дракона. Слова с губ срываются медленно, неотлучно, нехотя, против воли. Тонкие аристократично-ломкие пальчики соскальзывают с мягких, взьерошенных волос, дрожат, касаясь излишне мраморной щеки атланта, а губы продолжают практически беззвучно молить, по французски, с хриплым изломом Парижских улиц и болью в связках. - ...De changer des choses qu’on nous impose afin d’éviter qu’on explose...*
Губы Бьякурана покорно-послушно, настойчиво опаляют огнем ядовитых фиалок тонкий пергамент лодыжек, обжигая обнаженную кожу безумием глаз и крови, сплетающимся с дрожью нот ее стихов. Неро чувствует как где то глубоко внутри, еще под горлом или в груди, в районе сердца, разгорается костровищем уже знакомый пепел опиума и героина, грозящий истощить ее, извести хрупкую марионетку ее же пристрастием, ее же пагубным влечением. И этот алый клубок противоречий, медленно опускаясь через грудину к низу живота, причиняет неимоверную пульсирующую кровью боль, а губы, потрескавшись, изломав хрипловатое, сиплое дыхание, все шепчут, через болезненные толчки в пояснице.
-Ça fait du temps qu’on nous embrasse avec des mots qui laissent des traces...* - Юни цепляется пальцами второй руки за скрипучую кожу салона, чувствуя как скользит материал под влажными, дрожащими пальцами, как болезненно заволакивает сознание знакомая пелена желания и осознания ноющей, тупой боли, пришедшей не сразу, а как то слишком медленно, постепенно, словно в пыточной камере. Химе отшатывается, вжимаясь в сидение Майбаха, сливаясь точеной, грациозной спиной с мягким салоном, столь отдаленно-чуждым и таким родным одновременно, а в памяти всплывают прозрачные осколки бокала и тонущий айсберг белоснежного платья, алые пятна винной крови на ковре бильярдной, зеленое сукно и завышенные ставки на их собственные души. Через силу Неро произносит одними губами лишь одну фразу, исступленно повторяя ее про себя и хрипло срывая связки на парижском бульварном миноре. - ...Ça fait longtemps qu’on rêve d’un monde pour nous garder...*
По музыкальному бесцеремонные, бледно-ледяные пальцы Джессо привычно, собственнически скользят вверх по молочному бедру, а Юни лишь машинально плотно сдвигает острые,  по-набоковски классические бледные коленки и старательно отводит небесно голубой взгляд, растирая по щекам алый оттенок смущения и отчаянно-обреченного страха. Он сумасшедший, Антихрист безумец, а Примадонна его боится, и боится растерять этот лживо-нежный, теплый романс прикосновений его холодных пальцев к свечному огоньку ее естества, боится настолько что не знает, как пересилить чисто физическую нестерпимо-кровавую боль и как подавить в себе эту нерешительность, так невовремя обнаженную протрезвевшим сознанием. Ведь сейчас был бы очень к месту тот разбитый бокал с жидким десертом анестетика для совести, равно как и анальгетика для тела.

* Если хорошо подумать, то ведь уже так давно
Нам хотелось бы получить шанс
Изменить те вещи, которые нам навязывают
Прежде, чем мы не выдержим и взорвемся.
Уже давно нас окружают
Словами, оставляющими неизгладимый след.
Уже давно мы мечтаем о мире, который хранил бы нас...
Grégory Lemarchal - Je Rêve 

Отредактировано Yuni (2010-10-09 22:37:49)

Это так смешно и страшно, что Юни хочется плакать и горько хохотать, звонким хрусталем голоса на испанских сбитых согласных и хриплых минорных вздохах заволакивая отстукивающую фокстрот пустоту тишины кожаного салона, насквозь пропахшего Венецией и кровью, похотью и невинностью, хотя какая к черту невинность, аловатой пеленой наркотичного дурмана. В этих бесконечно-бездонных синих глазах нет и капли той прежней Юни Джиглио Неро, в этой беспечной стали синевы на глубине радужки плещется фиалковыми каплями его безумие, растерзанное на эти приторно мелкие, невесомые капли серебристого дождя, кровавым маревом ночной Венеции орошающие стекла черного майбаха.
Вы скажете это бред, Маэстро? Сладкий, сахарно ядовитый, отчужденно пустой бред юного тела, сходящего и сводящего с ума, запертого в узкой клети из металла и кожи? А ведь все далеко не так прозаично, как может казаться, и когда разгоряченный мелодией адреналина и ароматов дрожащего, хрупкого, почти кукольного тельца, язык Джессо касается мертвенно - да, ей кажется именно мертвенно-бледного бедра, там, изнутри, там где кожа наиболее чувствительна  и тонка, подобная египетскому папирусу - невесомая и прозрачная, под которой бьется ошалелым пульсом синеватый узор алых вен, наполненных уже не кровью, не их кровью, а скорее отравленным никотином вишневых тонких сигарет; вот именно тогда срывается сердце, срываются губы, обнажая, выпуская на свет сдавленный, сиплый стон, скрашенный алым румянцем на щеках. Неро сбивчиво шепчет: что - не знает сама, как - неизвестно ей и ее немому собеседнику. Мало. Слишком мало. Мало красного, мало крови, мало стального привкуса на щеках полного месяца и рапирах Венеции, мало алых пятен на ее свадебном платье. Мало. Юной Аркобалено с именем созвучным имени цветка, несущего смерть, не понять этой игры слов и адреналина, бьющего по венам дьявольским фокстротом. Нет, не понять, а все потому что мало. И она видит лишь окрашенный алым лик месяца над воображаемой Венецией и бледную кожу ее оппонента, по-демонически бесстрастно изучающего ее естество обжигающим кончиком языка, больше похожим на лезвие бритвы.
-Спасибо за ветер.  - он ухмыляется, а Лилии кажется что ухмылка на его тонких губах скрадывает нежный розовый оттенок, сводя на нет различие меж ядом губ и бледной смертностью кожи лица, оттененной фиалковой меткой. Это как у Чехова - малый жанр, беспечная легкость прозы жизни, нервная монументальность комедийных случайностей, совсем неслучайно сжавших горло Неро стальной хваткой. Они говорят, они общаются, они живут и  не слышат, не понимают - н е   о с о з н а ю т   друг друга. Но Бьякуран безумец - это Неро знает, по умолчанию. А Юни - святая, Бьякуран тоже знает и тоже изначально. Белоснежному мафиози известен сладкий аромат смерти и сумасшествие власти, ведь когда у вас в руках чужая жизнь... Это так бодрит... Неправда ли, Маэстро?
И тем не менее - минуты три назад Юни шептала романтичный бред о светлом будущем и солнечных днях - на французском, беспечно. А еще раньше, всего дюжиной оборотов стрелки ранее она молила о кровожадных дуэлях на Неаполитанском заливе, о похотливых стонах на фоне толстого камня узких бойниц Бастилии. А вот именно сейчас, да да Маэстро, на данный момент, сиюминутно - юная фарфоровая мафиози тихо блещет синевой бездонных глаз - влажных и беспробудно пьяных этой неосознанно робкой, перманентно неправильной нежностью, запрещенной обществом. Ведь законы созданы, для того чтобы их нарушать? И на самом дне этого омута, где то в алых бликах тонированных стекол, где то там - она просит и одними губами шепчет несколько вульгарное, заштампованное клише:
-Sruprare Io con dolcezza...* - тонкие девичьи пальцы сжимаются остервеневшей хваткой на скрипящей коже, впитавшей, казалось, саму атмосферу тесного автомобильного салона. От Илиады и до рыцарских романов человеческая жизнь стремилась лишь к сексу и крови - первого юной Неро достаточно с излишком, а вот второго мало. Красного, кровавого, алого и солоноватого - мало. И пусть  нервно подрагивают тонкие ноги, пусть пальцы Джессо с обыденной уверенностью патологоанатома скользят по упругой коже бедер, пусть с ее губ рвется немой крик, смешавшийся с опиатами ночи, обозначая рамки, который к черту никому не нужны - на самом деле анархия куда приятнее демократии, на самом деле она любит насилие и наслаждается жалящими поцелуями - ведь это так близко к нашей с вами, Маэстро, человеческой натуре. И холодный звон совести в ушах, и страх и даже боль, которую ей несомненно причинит белоснежный мафиози - даже это не остановит падения истонченной фарфоровой куколки на самые глубины Ада. Как прозаично. Как жизненно. Хотя им все равно мало и они будут пить друг друга безостановочно, вонзая острые, золоченые лестью клыки в трогательно беззащитную плоть друг друга с той же естественной легкостью, с которой Бьякуран исследует мраморные бедра его личной Лолиты.

* Изнасилуй меня нежно. (итал.)

Отредактировано Yuni (2010-11-06 22:32:13)

Вас учили, Маэстро, что секс - это удовольствие, наркотик, героин в крайней стадии, никотин на полставки, вас учили, а вы ошибались. Секс лишь предварительная игра, насилие - высшая точка. И Бьякуран мастер в своем параноидальном желании достичь пределов, мастер среди таких же как он. Падших? Не исключено. Грязных? Абсурдно - снежно белый, безукоризненный, не тронутый эмоцией - идеальный, ни в коем разе не запачканный. Дьявольский. Говорят, Дьяволу идет ало-черный, кроваво-вороной, но лгут, лгут, Маэстро. Дьявол он только в Белом, Люцифер - ослепительно безупречный, сын Господа и Греха, дитя предательства и... О да, этот нежно фиалковый, такой лживый, словно змеиный яд, буквально внутривенный. Дьявольски. Завораживает. Чарует.
У Джессо безумно холодные, фарфоровые руки, у Джессо чудовищно тонкие, иллюзорно ирреальные пальцы и крепкая, словно челюсти бульдога, хватка. Джессо, словно большая кошка, грациозно изысканная, изящная, ловит свою добычу, сжимая мертвые объятия пальцев на ломкой шее, пережимая аорту, переламывая жизнь, заставляя вздрогнуть молочные плечи с плавностью изгибов той самой гитары. Но хищникам плевать на детали, хищник получает то самое болезненное, практически ощутимое физически удовольствие от дрожи, каждого хлипко-бездушного вздоха, каждой томной капли похоти на ресницах. Не в этой жизни. Бьякуран смотрит так, что Неро не видит ничего, окромя сирени глаз, Бьякуран не смотрит - гипнотизирует. Кусает губы, ищет глазами - Юни теряется в бездонной пропасти, Юни парит где то между. Чем и чем? Не нам решать, Маэстро. В ответ хочется стонать, в ответ хочется скользить пальцами по шее, зарываться коготками во всклокоченные пряди на загривке, царапать, рвать, орошая кожаный салон майбаха алыми алыми росинками их общего адреналина. И щерить клыки. В ее роду, быть может, были кошки, но сама она котенок - беспомощно очаровательная, со сдавленным горлом. Далеко не святая, по умолчанию мученица, по природе шлюха. Не исключено. Вавилонская блудница тоже играла историю по разученным нотам, а Юни Джильо Неро пойдет дальше, нарушив реки покорное течение.
И кажется, считать пузырьки в шампанском - дело пяти минут, вопрос чести и принципа, хотя шампанское этим вечером обошло их столик стороной. Они лишь номинально здесь, в тесном салоне авто, они лишь образы, проекции, чья то нелепо-наивная фантазия в одном клубке с психоделичными уколами нежности. Чувства? Спрятаны где то, хотя под вопрос ставится само существование каких либо иных чувств, кроме похоти и дикого животного желания владеть. Пляшите господа, Мадонна вкупе с Люцифером рвут на клочья привычный ритм ваших прожженных сигаретными окурками жизней, Мадонна дает бал в Преисподней, Люцифер правит вальсом.
Быть может не всегда выходит уберечь чьи то нервы. Инфаркты - неблагодарные подарки переутомлений, инсульты - сюрпризы адреналина на стадии отторжения. И взгляд в глаза - беспечно презрительный, наглый, нахальный, пусть кислорода и не хватает. Его пьянит ее страх, она пьянеет от общих на двоих вдохов-выдохов. И кажется, атмосфера майбаха насквозь пропитана излишне безумной героиновой взвесью сумрачных грехов, и кажется, их заждались в Чистилище, и кажется вот вот оборвется. Ей вечно кажется, вопрос веры давно упирается в числа и не ищет выхода из иссиня-черных тупиков атеизма. Ее религия далеко не огонь, скорее безмятежно изменяемая вода, скорее бесконечно льдистое дно океанов, а вот его, бесспорно, - воздух. И эта пляска в поднебесной, ограниченной салоном майбаха, затянется не на одну сотню лет, не на один Конец Света и пару десятков иных катаклизмов. Она сочиняет самый грандиозный бестселлер, где сила воли решает за желание и всеобщее удовольствие теряет свои концы где то в бездонном океане мутно-синих глаз. Джессо должен знать, понимать, видеть - они идут по вечному кругу, и Юни Джильо Неро вовсе не сиюминутное искушение в облике ломко лоснящегося фарфора, нет, далеко не так. И где то на глубине фиалковых глаз плещет отражение бемолвствующих вод Атлантики, в немом шепоте изобразивших на волнах подобие бесконечности.